РОСИЗО и Фонд развития современного искусства продолжают свое исследование в доказательство тезиса о преемственности поколений и жанров в русском изобразительном искусстве. На этот раз оно более детальное — художникам предоставлено отдельное выставочное пространство, но они тесно соседствуют друг с другом. Когда-то судьба развела их по разным идеологическим лагерям: Рабин — бескомпромиссный нонконформист, организатор и участник Бульдозерной выставки, Жилинский и Обросов — представители советского арт-истеблишмента. Со стороны кажется, что их разделяют непреодолимые барьеры. Однако время свело их вместе не только в одном выставочном павильоне, но и в едином потоке русского изобразительного искусства, от истории которого теперь уже неотделимы все трое.

Одно из самых заметных — в том числе в буквальном смысле слова — полотен Жилинского — групповой портрет «Весна художественного театра», который был написан к 90-летию МХАТа и вобрал в себя всех наиболее значимых персонажей, составивших славу Московского художественного театра начала века. Он долго висел в фойе театра и стал наиболее доступной зрителю и самой запомнившейся картиной художника, а ныне переместился в коллекцию Института русского реалистического искусства. Попавший в период профессионального становления под влияние итальянский и фламандской живописи эпохи Возрождения, Жилинский так от него и не освободился, резко выделяясь среди современников. Уже в начале восьмидесятых он обращается к религиозным сюжетам, тщательно выписывая не только основных действующих лиц, но и тех, кто послужил для них моделью, таким образом словно уравнивая их в изобразительных правах. Тогда же художник начинает высказываться по поводу семейной трагедии — ареста отца в 1937 году. Для него это событие становится частью глобального библейского мифа, который продолжает претворяться на Земле. В его глазах человеческая история не выходит за пределы сценария, записанного в Ветхом и Новом заветах.

У Обросова тоже арестовали отца. И это послужило для него поводом для целой серии картин, в которых он фиксировал свои детские зрительные впечатления в момент ареста. У него тогда произошел какой-то внутренний надлом, ставший затем основой визуального образа окружающего мира, в котором неизменно доминирует черный цвет, даже если этого всего лишь тень, обрамляющая пасторальный пейзаж за окном. Там — рай, но сам художник наблюдает за ним из тьмы внутреннего ада. Его прекрасные обнаженные женщины, являющие собой пиршество телесных форм, выглядят как пришелицы. Они не вписываются в общую картину мира — они всего лишь светлое пятно, которое со временем будет поглощено тьмой и останется в памяти только благодаря тому, что художник успел запечатлеть эту красоту. Те, кто идет наперекор тьме, и сами состоят из серого и черного цветов — мы видим это, глядя на портреты Михаила Ульянова и Владимира Наумова.

Рабин мрачнее всех. Обрывки газет, серые пятиэтажные дома. Весь мир — тюрьма. В нем еще звучит музыка — ее символизирует скрипка, — но