Жорж Батай — философ из интеллектуальной волны, накрывшей Францию еще в 1930-е годы и отхлынувшей только в конце 1960-х. Католик, разочаровавшийся в вере и напитавшийся текстами Ницше и Рембо, словно попал во временную петлю, которая не позволяет ему вырваться из Страстной пятницы. Он тот, кто снял Спасителя с креста, совершил обряд погребения, но не поверил в Его Воскресение. Батай переживает необыкновенные экстатические состояния — на уровне откровений, но ему недоступен их источник. Он ищет ответ в трудах католических богословов, признанных святыми, но находит там только описание сходных с переживаемыми им состояний. Батай идет дальше и обращается к опыту индуизма с его тщательно проработанной техникой медитации. Обращается, но слишком в него не углубляется. То, что он предлагает как некую альтернативу западным философским системам, скорее всего лишь его представление об индуизме, почерпнутое во многом из трудов все того же Ницше. О чем бы Батай ни писал, он так или иначе остается в интеллектуальном круге, очерченном этим немецким философом.

Батай не просто следует Ницше, он отождествляет себя с ним. Подобно ему, Батай следует скорее за языком, чем за логикой. Он может утверждать что угодно на правах пророка, знающего истину. Он убедителен не столько логически, сколько стилистически. Но если магия его стиля на вас не действует, вне нее остается только «человеческое, слишком человеческое». Основной предмет его исследования — «внутренний опыт», а в конечном счете и сам человек — таков, что втиснуть его в логические рамки невозможно. Батай пытается вывести его за пределы концепции Божественного бытия, и все, что ему остается, — погружать читателя в изощренный текст, смысл которого затуманен стилистическими изысками. Батай пишет, что жаждет разгадать мир, но не в силах сделать это. Что это, если не признание, пусть и косвенное, могущества Бога и собственной ничтожности в тени его величия?

Оккупация Франции войсками Германии стала для Батая настоящей трагедией. Раздираемый ненавистью к захватчикам и неослабевающей любовью к Ницше, идеи которого были интегрированы в идеологию национал-социализма, он не нашел ничего лучшего, чем публично выступить в качестве адвоката своего кумира. И это лишь усилило его философское одиночество. Оно до самых последних дней сквозит со страниц его текстов. Но Батай не отступает от однажды избранной им концепции и идет до конца. Он готов испить до дна чашу жизненных страданий, ввергнуть себя в прижизненную «темноту, неизвестность» и в этом состоянии обрести божественность. Опьяненный мистическими переживаниями, Батай жаждет преодолеть природу человека, и прежде всего выпадающие на его долю страдания. Философ использует их как нечто, что заставляет его обращаться к внутреннему опыту, и они становятся для него источником экстаза.

Чем больше Батай погружается в темноту и неизвестность, отвергая идею спасения, тем мрачнее становятся его тексты — даже когда он пишет о смехе, одном из элементов своих экстатических состояний,