Мир – разный. И мы в этом мире разные. И, стало быть, интересны друг другу в этом разнообразном мире не только и не столько тем, чем мы похожи друг на друга, но и чем разнимся. В своих отличиях мы же все равно остаемся людьми. Об этом я подумал на выставке «Совершенство в деталях. Искусство Японии в эпоху Мэйдзи».
Но прежде, войдя на выставку и увидев вполне себе европейские шкафы и шкатулки, украшенные подчеркнуто японскими инкрустациями из перламутра, слоновой кости, рога буйвола, рога оленя, я подумал о другом: о реставрации Мэйдзи в Японии (1868-1912), которую в советских учебниках упорно именовали революцией Мэйдзи, для чего были серьезные основания.
Император Мэйдзи был таким удивительным синтезом Петра Первого и своего современника Александра Второго. Плодотворным синтезом. Интересно, что его реформы, умелая вестернизация страны – парламент, конституция, светское образование, отмена феодальных привилегий, – почти совпавшая по времени с александровскими великими реформами в России, прошла почти по прогнозу Карла Маркса. Только Маркс спрогнозировал такой ход событий для России. Европейски настроенный император начинает реформы. Против этих реформ поднимается феодальная реакция. Начинается гражданская война. Результат: радикализация реформ, которая завершается революцией: «Террор этих полуазиатских крепостных ужаснет весь мир, но зато на месте декоративной цивилизации, внедренной Петром, появится цивилизация общечеловеческая».
Как обычно бывает с предсказаниями революционных мыслителей, подгоняемых нетерпением, на коротком отрезке времени они ошибочны, на длинном – абсолютно верны. Но зато в Японии все случилось именно по Марксу. Реформы молодого императора встретили яростное, отчаянное сопротивление японских феодалов, самураев. Еще бы! Нам мечи запрещают носить, да мы за свои мечи под уже появившиеся пулеметы ляжем! Самураи сражались, как и положено самураям, героически. Против пулеметов, артиллерии и нарезных винтовок нет приема. Их победили.
И вот тут новая ошибка Маркса. Радикализация реформ произошла вплоть до появления парламента и политических партий, но до революции в европейском смысле этого слова дело не дошло. Наоборот, все прогрессивные силы сплотились вокруг императора. Если переводить на русские реалии, то представьте себе журнал, в котором единым порывом славят Александра Второго Герцен, Чернышевский, Катков, Победоносцев, Достоевский и примкнувший к ним совсем молодой Андрей Желябов.
Парадокс искусства
Император Мэйдзи открыл Японии мир, но он и миру открыл Японию. От немалого своего ума он понял, что то японское, корневое, традиционное, каковое он изменяет и реформирует в своей стране, очень интересно для остального мира. Это – корневое, традиционное – статья экспорта. Опять же вообразите себе Петра, который открывает в стране государственные иконописные мастерские и отправляет иконы, писанные по старорусским образцам, за границу на экспорт. Или, да, запрещает в России элите носить бороды и охабни, сарафаны, кокошники, но если ты едешь на Запад, то, будь любезен, в торжественный, праздничный день оденься по-старорусски и бороду приклей, жену – в сарафан и кокошник. Плюс – пошивочные государственные мастерские, где вовсю в три смены производят кокошники, охабни, сарафаны – на экспорт.
Фантастика! Но именно так поступил Мэйдзи. И не проиграл. На всех всемирных выставках, начиная с 1878 года, японские произведения декоративно-прикладного искусства получали золотые и серебряные медали. Бронзовая двухметровая курильница с двумя павлинами работы Судзуки Текити (1848-1919) после парижской выставки 1878 года была приобретена лондонским музеем королевы Виктории и принца-консорта Альберта за 1586 фунтов, что составляло 13% годового бюджета музея. Более того, японское экспортное декоративно-прикладное и станковое искусство мощно оплодотворило западное искусство.
Без «36 видов Фудзи» Хокусая не было бы нескольких видов Руанского собора Клода Моне. Без изощренных линий японских графиков не было бы великих работ английского рисовальщика Обри Бёрсли. Без неожиданных ракурсов японских мастеров изобразительного искусства не было бы блестящих операторских работ раннего, да и позднего кинематографа. Без декоративно-прикладного искусства японцев не было бы мастерских художника, писателя и анархиста Уильяма Морриса.
Интересно, что вся эта экзотика для самих японцев была «японщиной», даже не ширпотребом, а чем-то, чем мы поражаем невзыскательных иностранцев, «северных варваров», так японцы называли европейцев. На выставке, под красно-кирпичными сводами, есть, скажем, сацумская керамика. Изогнутые драконы, лягушки, самураи в боевых доспехах, обезьяны, карпы на вазах, чашах, тарелках. Тут же пояснено, что керамика провинции Сацумо до эпохи Мэйдзи была широко распространена по всей Японии, во время и после шла исключительно на экспорт с подчеркнутым «японским» колоритом, а в самой Японии не котировалась.
Запад и Восток
Судя по всему, японские мастера и сами понимали, в какую игру с западными коллекционерами играют. Понимали, что «северные варвары» падки на броскую экзотику, а до настоящего (нашего!) искусства им не подняться. Тому есть два ярких примера на эрмитажной выставке. Лежат в витрине тушечницы (шкатулки для хранения бумаги, туши и палочек, которыми на бумаге выводят иероглифы). Красиво инкрустированные, драконы, кони, птицы. А рядом – одна. И вот она-то прекрасна. Грубое необработанное темно-коричневое дерево криптомерии покрыто лаком, на нем изображены осенние, истрепанные, надломленные листья бананового дерева. Потрясающей силы работа. Абсолютно современный дизайн, кстати. Смотрю в пояснение: так и есть. XVIII век. Знаменитый мастер Огава Харицу (1663-1747). Единственная работа не на экспорт.
А вот сюжет, который японские мастера активно воспроизводили на экспорт. Лучше всего он изображен в центре восьмилепестковой менажницы: обезьянка в полном потрясении прижала к глазам пенсне, разглядывает нэцке (брелок-талисман), прикрепленное к шкатулочке-ино (шкатулочка для хранения лекарств). Нэцке это в виде обезьянки в пенсне, что-то разглядывающей. Название сюжета: «Обезьяна-коллекционер». Третий в этом сюжете – тот северный варвар-коллекционер, который купит вот эту менажницу или любой другой предмет японского искусства, пошедший во Внешторг. «Все одно – ни черта вы, северные варвары, в нас не поймете» – такой видится поворот.
Небезосновательный. Рецепция, восприятие у нас отличаются от японских. Я внимательно разглядывал японские сюжетные картинки, пытался определить историю, рассказанную картинкой или инкрустацией, и всякий раз попадал впросак. Особенно хорошо я промахнулся с картинкой, изображенной на одной из цуб. Цуба – съемная гарда (часть эфеса, предохраняющая руку от удара противника) самурайского меча. Оцените ситуацию. Самурайские мечи запрещены императором Мэйдзи, но на экспорт они производятся.
Цубы – маленькие. Руки самураев, хоть и сильные, но небольшие. На цубах изображены истории.
Одну я рассматривал долго. Дворик. Во дворике – красавица перед зеркалом. Расчесывает волосы. Ее длиннющие волосы держит скелет. Через калитку смотрит улыбающийся щеголь. Улыбка у него уж больно веселая. Залихватская.
Сначала подумал, что передо мной вариант японской Лорелеи, женщины- погубительницы мужчин. Щеголь любуется красавицей и не замечает скелета, грозящей ему гибели. Потом вгляделся в залихватскую улыбку кавалера и подумал, что нет. Это скорее иллюстрация еще не придуманной и не спетой песни Михаила Щербакова: «Для тех несчастных, кто словом первым и первым взглядом твоим сражен, // Ты есть, была и пребудешь перлом, женой нежнейшей из нежных жен. // В округе всяк, не щадя усилий, твердит, как дивны твои черты, // Но я-то знаю, что меж рептилий опасней нет существа, чем ты! (…) // Отмечен смертью любой, кто страстью, к тебе пылает, любовь моя, // Однако, к счастью или к несчастью, об этом знаю один лишь я! // Но я не выдам, не беспокойся, чем навлекать на себя грозу, // Уж лучше сам, развернувши кольца, прощусь и в логово уползу…»
Как ни странно, но эта трактовка сюжета была ближе к истории, рассказанной на гарде самурайского меча. Это история дружбы буддийского монаха Иккю Содзона (1394-1481) и знаменитой гейши Дзигоку-Даю по прозвищу Гейша Ада. Они переписывались. Гейша долго не могла понять, почему Содзон посещает увеселительные заведения. Он ей не мог объяснить, что «врачу не нужны здоровые, врачу нужны больные», гейши, бандиты, в общем, грешники. И вот однажды гейша увидела, как монах отплясывает с ее подружками, только она не подружек увидела, а скелеты. И все. Она все поняла. На нее снизошло озарение, каковое в словах не пересказать. С той поры переписка у них с монахом завязалась совсем интересная и взаимопонимающая. С той поры волосы Дзигоку-Даю стал помогать расчесывать скелет. Только видели его одни лишь монах и блудница. Согласитесь, что для конца XIX века – сюжет сильный и неожиданный. Сюжет для Достоевского или Уайльда, но чтобы такой сюжет был изображен на части рукояти меча, прикрывающей руку от удара, – это уже Кортасар.
Государственный Эрмитаж. «Совершенство в деталях. Искусство Японии в эпоху Мэйдзи».
Санкт-Петербург