Труднее всего писать о том, что ближе всего, но все-таки другое. Труднее всего относиться к ближним, не то чтобы там любить, это и вовсе трудно (потому и заповедано «любите ближних», что это труднее всего), но адекватно воспринимать. Потому что все то же, а вот не то же, хотя и похоже. В петербургском издательстве Ивана Лимбаха вышла восьмисотстраничная книга – биография Ежи Гедройца.
И что? Кому-нибудь хоть что-нибудь говорит эта фамилия здесь, в нашей стране? Говорит, но их немного, а ведь для Польши, для нашего ближайшего соседа, это был человек, или это стал человек… Даже не знаешь, какой пример подобрать, все будет по касательной. Что-то вроде Герцена для России? Нет, влияние Гедройца, как это ни удивительно, было сильнее, действеннее. Солженицына? Тоже не в точку. Скорее уж либерал и космополит, чем последовательный религиозный патриот. Абрам Терц /Андрей Синявский с его «Синтаксисом»? Тоже нет: Гедройц был политичнее, дипломатичнее и – опять-таки – действеннее.
Словом, не с кем его сравнить в российской парадигме. Гедройц был Гедройцем. Тем, о ком современные польские политики говорят так: «В одном Гедройц обладал абсолютной монополией: он сформировал наше поколение (имеется в виду поколение «Солидарности», рабочих и интеллигентов, не сломленных военным положением. – «Эксперт С-З»), вдохнул в нас образ Польши, в сущности, никогда не существовавшей, – и это зерно принялось». Насчет «образа Польши, в сущности, никогда не существовавшей», имеется в виду толерантная, мультикультурная, демократическая, светская страна, конечно, есть некий полемический перехлест. Невозможно, чтобы образ демократии, толерантности, общечеловеческой цивилизации был бы воспринят теми, у кого и вовсе не было никакого опыта существования в означенных обстоятельствах.
Элементы всего этого, конечно, были в Польше, да, в стране, привыкшей жить в оккупации, стало быть, привыкшей к образу не оппонента, а врага. Причем врага, с которым не о чем дискутировать, – пуля, обман, бомба – вот какие должны быть или вынуждены быть аргументы.
Книга и человек
Словом, вступление затянулось. Пора сказать, что это за книга. «Ежи Гедройц. К Польше своей мечты». Автор Магдалена Гроховская. Ежи Гедройц – польский шляхтич из знатного польско-литовского рода. До войны Ежи – редактор довольно яркого и известного журнала молодых польских интеллектуалов «Бунт млодых», посетитель польско-русского литературного дискуссионного клуба «Домик в Коломне», создателем которого был Дмитрий Философов. В 1995 году Гедройц попросил своего знакомого, Земовита Федецкого, выдающегося переводчика русской литературы и большого друга Юрия Трифонова, привести в порядок могилу Дмитрия Философова на православном кладбище в варшавском районе Воля. Могилу отыскать не удалось. Федецкий установил на кладбище памятный знак, что где-то здесь похоронен Дмитрий Философов.
У Философова Гедройц познакомился со своей будущей женой, русской эмигранткой Татьяной Швецовой, эталонной красавицей предвоенной Варшавы. Гроховская цитирует воспоминания: «Это была самая красивая пара, какую я только видел в жизни. Ежи был тогда похож на принца из «Тысячи и одной ночи», она – на королеву красоты, моды, шарма, шика, улыбок». Самая красивая пара рассталась в 1937 году. По всей видимости, с большим человеком, с человеком, у которого нет ничего, кроме его дела, «королеве красоты, шика, шарма, улыбок» жить неуютно. Больше у Гедройца не было ни семьи, ни дома. То есть, если применить метафору, его домом, его семьей стал его журнал «Культура».
Причем метафора эта не совсем метафорична. В его доме в Мезон-Лаффите, который одновременно был и редакцией «Культуры», постоянно жили секретарь редакции Зофья Герц (бывшая зэчка, работавшая на лесоповале в Марийской АССР, бывший солдат армии Андерса), ее муж Зыгмунт Герц (анкетные данные те же), Юзеф Чапский (да-да, тот самый писатель и художник, бывший зэк, потом ссыльный в Ташкенте, которому Анна Ахматова посвятила стихи: «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума, светила нам только зловещая тьма, свое бормотали арыки, и Азией пахли гвоздики», потом Чапский воевал в армии Андерса и на Ближнем Востоке).
Но, помимо этих постоянных жильцов, в доме надолго останавливались писавшие в «Культуру» журналисты и литераторы, жили только что приехавшие из Польши эмигранты, которым сложно было на первых порах приткнуться в Париже. В 1950 году там жил бежавший из берутовской (фактически сталинской) Польши будущий нобелевский лауреат, поэт Чеслав Милош. В Мезон-Лаффите жил эмигрировавший из Польши в конце 50-х годов, как теперь бы сказали, культовый писатель польской молодежи 50-60-х, Марек Хласко (на наши деньги, Василий Аксенов Польши).
Правда, интересно, что это за журнал такой, привлекавший к себе таких разных людей, как строгий, классический поэт Чеслав Милош, и скандалист, поклонник джаза и рока Марек Хласко? Журнал «Культура» и чуть позднее издательство «Культура» были созданы в 1946 году в Париже двумя польскими эмигрантами: Ежи Гедройцем и Густавом Герлингом-Грудзинским, прошедшим сталинские лагеря и Вторую мировую, автором первой послевоенной книги о ГУЛАГе «Иной мир».
Магдалена Гроховская с великолепной, убедительной точностью описывает одиночество, в котором оказались Гедройц, Герлинг-Грудзинский и другие сотрудники «Культуры» сразу же после Второй мировой войны. Европейские интеллектуалы (как правые, так и левые) воспринимали их как коллаборационистов, ибо они же враги единственного по сути дела (и с этим не поспоришь) победителя нацизма, Советского Союза. Уж кем-кем, а коммунистом или хотя бы сочувствующим коммунизму собеседник Дмитрия Философова не был никогда. По таковой причине обвинения в «троцкизме» со стороны непримиримой «лондонской» эмиграции были для него, мягко говоря, забавны. Этот круг враждебности был, наверное, самый неприятный для Ежи Гедройца. Потому что это была его компания. Это были его друзья, читатели или сотрудники его довоенного журнала «Бунт млодых», люди, которым он помогал добывать визы в 1940 году, когда работал в польском посольстве в Румынии (союзнике нацистской Германии). Люди, с которыми он воевал в армии Андерса, с которыми в конце концов остался за границей, а не вернулся в Польшу.
Этим людям не надо было объяснять очевидные для них вещи про коммунизм, зато очевидные для европейских послевоенных интеллектуалов этим людям было нипочем не объяснить. Что украинцы, белорусы и литовцы имеют право и на собственный язык, и на собственную государственность. Гедройц первым издал знаменитую антологию на украинском языке «Расстрелянное возрождение», сборник текстов украинских поэтов, писателей, драматургов, теоретиков искусства, расстрелянных во время Большого террора. Не просто издал – снабдил достаточно полными биографическими очерками. Что границы, сложившиеся после Второй мировой войны, священны и нерушимы, и польский город Вильна, где родился Юзеф Пилсудский и учился в университете Адам Мицкевич, останется столицей Литвы – Вильнюсом. А польский город Лемберг, так и не взятый войсками Богдана Хмельницкого (кстати, учившегося в этом городе), теперь и навсегда – украинский город Львов.
Что русские – не банда пьяных и жестоких погромщиков во главе с хитрыми и подлыми жандармами, а великий народ со своей не менее трагической, чем у Польши, историей, с великой литературой (Гедройц издал первый перевод «Доктора Живаго» на польский язык, первый перевод на польский «В круге первом», «Ракового корпуса», «Архипелага ГУЛАГ»; в его журнале «Культура» печатался Иосиф Бродский). Что национальная спесь и «гордость нашими великими предками» – рудимент давно отжившей эпохи (огромный скандал в эмигрантской среде вызвал такой пассаж из «Дневника» Витольда Гомбровича: «Пани N гордится Генриком Сенкевичем; пан W гордится битвой при Грюнвальде, мне не совсем понятен их предмет гордости: насколько мне известно, это не пани N написала «Крестоносцев» и «Без догмата», а пан W отнюдь не сражался при Грюнвальде; насколько мне известно, пан W вообще нигде не сражался»).
Все эти простые и очевидные вещи «непримиримым» из польской эмиграции было не объяснить. Все эти простые и очевидные вещи были для них «троцкизмом» и «предательством Родины». Как и самая простая и очевидная вещь: Польская Народная Республика во главе с польскими коммунистами – факт, объективная реальность, с которой приходится если не мириться, то уж, по крайней мере, считаться. В этой стране растут люди в совершенно иных условиях, смотрят другие фильмы, читают другие книги, учатся по другим учебникам, их с их иным опытом жизни и образования-воспитания нельзя не принимать во внимание, если мы хотим оставаться польскими литераторами, работниками польской культуры.
Resseniment и любовь
Вот чего не было в Гедройце, так это ressentiment’a. Журнал «Культура» был чужд ненависти, верного спутника всех эмигрантских изданий. Гедройц принимал все, что было того достойно, не разделяя то, что вне Польши, и то, что произрастает внутри его многострадального Отечества. Он стремился все это объединить. Следуя заглавию, ибо культура объединительна, а не разъединительна. В культуре монархист Достоевский и демократ Чернышевский на одной полке, хоть в политике они и по разные стороны баррикад.
Дело. Работа. Журнал. Издательство. Его сотрудники. Это было для него важно. Это формировало его жизнь и судьбу. И это же формирует книгу о нем. В ней есть главы, целиком посвященные тому или другому сотруднику «Культуры»: Герлингу-Грудзинскому, Юлиушу Мерошевскому, Юзефу Чапскому, Константы Еленьскому, Адаму Михнику, Лешеку Колаковскому, не просто этим людям, но их непростым, порой драматическим отношениям с журналом «Культура» и его главным редактором. Потому что Ежи Гедройц был человеком очень непростым и существовал в очень непростых условиях, стало быть, и отношения с ним простыми быть никак не могли.
Из всех этих глав мой читательский вкус ставит на первое место главу про Агнешку Осецкую «Чужой». Ее я пересказать не берусь. Ее можно смело печатать отдельно как сценарий фильма, очень красивого, очень печального, романтического, очень польского.
В общем, эта глава о любви. Настоящей, на которую вчуже любуешься и думаешь, какие красивые люди, какие между ними красивые, тургеневские, что ли, отношения. Не то что понравилась баба, да и баба не прочь: ну так за косу ее и в кусты. А вот так сидеть напротив молодой девушки и тихо ей рассказывать, как на духу, о детстве, отрочестве, юности, и называть в письмах «Русалкой», и, наоборот, взаимообразно, так сказать, сидеть напротив пожилого, воспитанного человека, внимательно его слушать, понимать, что он впервые в жизни так открывается.
А потом понимаешь, что такие отношения только и возможны, когда у двух … контрагентов есть еще что-то превыше их отношений, превыше их любви: у нее – поэзия, у него – журнал. И у той, и у другого – Польша, реальная Польша, в которую он в силу исторических, политических обстоятельств вернуться не может, а она в силу тех же обстоятельств не может НЕ вернуться, и Польша их мечты, которую они стараются достичь: она – своей поэзией, он – своим журналом.
Гроховская Магдалена. Ежи Гедройц.К Польше своей мечты. Пер. с польск.И. Л. Белова, И. Е. Адельгейм,М. А. Крисань. – СПб, ИздательствоИвана Лимбаха, 2017. – 808 с.