Распространение ислама в мировом масштабе кого-то пугает, кого-то радует, но актуальность этого процесса отмечают все. Некоторые народы проходят этап реисламизации, другие обретают эту религию впервые. Мы обсуждаем различные аспекты современной исламизации с доктором исторических наук, сотрудником Института Востока исторического факультета Познанского университета Мариушем Маршевским, который недавно приезжал читать лекции для студентов КазНУ.
«Меня всегда интересовало взаимодействие русской культуры и ислама. Не отдельно Россия, не отдельно ислам, но именно взаимодействие обоих элементов», — рассказывает он. Интерес появился еще в школе, когда г-н Маршевский зачитывался трудами Льва Гумилева, переведенными на польский. Сейчас Мариушу Евгеньевичу (он просит называть себя именно так) 36 лет, и он посвятил исламу две трети своей жизни. Это само по себе парадоксально, но при этом его любимыми фильмами стали «Брат» Алексея Балабанова и «Мусульманин» Владимира Хотиненко.
«Я всегда стараюсь смотреть на положительные результаты Советского Союза, что в Польше не совсем популярно, — говорит он. — Одна волна антироссийских, антирусских и антисоветских настроений сменяет другую. В Польше существует мифический образ “русскости” как вражеской полякам сущности». Но не только «русскость» настораживает поляков: лояльный миру ислама Институт Востока как белая ворона на фоне либеральной и несколько националистически настроенной массы местных интеллектуалов.
Польский ученый придерживается социалистических взглядов и видит корни массового распространения ислама среди представителей народов, бывших немусульманами, в том протесте и идейном вызове, который, по убеждению г-на Маршевского, сегодня ислам бросает неолиберальным ценностям.
Что есть традиция?
— Мариуш Евгеньевич, вам интересна тема взаимоотношений России и ислама в Средней Азии, а доисламский период вы не изучали?
— Конечно, тоже интересовался. Но меня больше всего интересовали вопросы, которые влияют на действительность. Как сказал видный историк, классик прежней эпохи Михаил Николаевич Покровский, «история — это политика, опрокинутая в прошлое». Тем более что сейчас в Польше идет коммерциализация науки, и меня так научили, что история нужна постольку, поскольку она показывает современность. Нужно прежде всего сосредоточиться на тех старых исторических процессах, в которых есть корни процессов современных. Сейчас эпоха капитализма, и история сама по себе не нужна. Я против этого, но, в принципе, так оно и есть.
— В этом году в Казахстане произошло несколько терактов, которые осуществили исламские экстремисты. Как реакция на это, мусульмане-мужчины с бородой и в подкатанных брюках, девушки в платках стали в сознании светского обывателя источниками опасности. Начались дискуссии о том, какой ислам традиционен в Казахстане, а какой нет. Справедливо ли говорить о традиционности ислама в Средней Азии?
— Сначала хотел бы отметить, что руководство Казахстана во главе с президентом Нурсултаном Назарбаевым сделало и дальше делает очень много для сохранения межрелигиозной стабильности, мира и порядка в Республике Казахстан, постепенной, заметной элиминации современных угроз, в том числе и в сфере, нами рассматриваемой. Если бы не внимание властей, трагедия, которая случилась в стране только сейчас, произошла бы намного раньше. Казахстан ведь находится рядом с такими горячими точками, как Северный Кавказ или Афганистан.
По моему мнению, корни современных проблем уходят в недалекое прошлое. Если начинать отслеживать историю современной религиозности в Средней Азии, то нужно начинать с 1991 года. Те потери, которые понесла религия в советский период, были столь значительны, что говорить о поддержании традиции во всей ее полноте с досоветского периода не приходится. Тот же ханафитский мазхаб, который считают на территории всей Евразии (он традиционен и для Польши, и для Крыма, и Турции, и Северного Кавказа) — он же был, по сути, уничтожен на территории Советского Союза. Такой масштабной войны с религией, как в СССР, не было нигде, это факт. Например, в Польше, входившей в Восточный блок, строившей социализм, отношение к религии было иное. Это было официальной позицией партийного руководства Польши, что религиозной части жизни граждан не надо касаться.
В Союзе получилось иначе, поэтому дискуссия о традиционности и нетрадиционности идет вокруг традиций, возникших в советский период, когда религия была вынуждена подстраиваться под социалистический строй. Это одна часть вопроса, а другая — как выглядит ханафитский ислам на территории бывшего Советского Союза и за его пределами.
Проблемы, которые мы поднимаем этим вопросом, касаются последних двух-трех поколений мусульман. Например, в Крыму мне пришлось видеть картину, когда молодые мусульмане с изрядной долей радикализма осуждали старшее поколение: «Нельзя пить алкоголь, нельзя проводить свадьбы с водкой!» А старшие говорят: «Так мы делали испокон веков! Так наши деды делали!» Вот тут возникает вопрос: деды делали, а прадеды делали ли? Получается, традиция идет с 1917 года.
Во-вторых, подоплекой подобного «конфликта» традиционного и нетрадиционного ислама является конфликт социальный: молодых и старых мусульман. Это не теологические вопросы — выживание, борьба за рабочие места, вопросы владения культурным наследием, борьба за должность имама, за мечеть, за организацию, за какой-то фонд. Чисто по Марксу, идет борьба за ресурсы. В этих случаях религия используется в сугубо экономических конфликтах. Когда показываешь, что за красивыми призывами возврата к истокам, реализацией какого-нибудь проекта-утопии реально скрывается экономика, люди перестают враждебно относиться к исламу.
— То есть большой приток молодежи к так называемым салафитам обусловлен именно борьбой поколений?
— Молодежь на этом языке себя противопоставляет старшему поколению. Ведь по идее молодые должны слушаться старших. А реформаторы (назовем так теологов, поощряющих осуждение старших) дают молодежи шанс высказаться против старших. Это неуважение к старшим на языке религии. Примеров очень много. Вот хотя бы вопрос женитьбы — кто-то на ком-то хочет жениться, а родители не согласны. Он или она идет к реформаторам, а они говорят: ты прав/права, и так как твои родители неверующие, у тебя есть право на сопротивление их воли и самостоятельный выбор будущего супруга/супруги.
В Европе представители всех мазхабов и возрастов молятся в одной мечети одновременно и никаких трудностей это не вызывает. Громко они произносят «амин» или про себя, так подносят руки или эдак. Что удивило, например, моих знакомых таджиков, которые приехали в Польшу: как это у вас из-за таких разночтений имама не снимают?
За вопросами тонкостей обрядового характера идут другие: надо ли почитать старших, надо ли почитать святые для этого рода места. Создаются новые поля для конфликтов.
Я стараюсь смотреть на бывший Советский Союз как на одно культурное пространство. Вот, например, в Дагестане сейчас наблюдается большая миграция горцев на земли ногайцев. Последние — приверженцы ханафитского мазхаба, а горцы — шафииты. И вот горцы приходят в мечеть, где молятся ногайцы и говорят: «Это не ислам!» Потому что они не знают, что ислам может быть разным. О чем идет речь, если многие люди, идентифицирующие себя как мусульмане, не имеют понятия, что такое мазхаб? Я сам сталкивался в Средней Азии с мусульманами, которые спорили с моими друзьями—верующими католиками, сколько раз в день мусульманину надлежит молиться. Католик, читавший литературу по исламской тематике, доказывал, что нужно молиться пять раз, а местный мусульманин доказывал, что три.
А когда тот, кто сильнее, тот и считает себя правым и затыкает рот другому, — это печать культуры, в том числе и политической. Мне рассказывал советник губернатора в одной из областей в Поволжье, как делегация российских мусульман посещала США. И вот российские мусульмане спрашивают у своих американских собратьев по вере: «А как у вас обстоит дело с захватом мечетей?» Американцы непонимающе: «Какой захват мечетей?» Россияне объясняют: «Ну вот приходят люди и захватывают мечети. Как органы реагируют?» «У нас, — говорят американские мусульмане, — так не происходит».
То есть многое связано с социально-политической обстановкой, модусом поведения (как такие вопросы обычно решаются), и теологически с исламом это никак не связано.
— Иными словами, это советская и постсоветская методологии…
— …перенесенные в мир дикого капитализма! Ведь смотрите, во многих нынешних постсоветских республиках боевики-исламисты — это та же самая братва в России: занимаются рэкетом, крышеванием бизнеса. Каково же влияние ислама на создание этой среды? Мне кажется, никакое.
— Помните тот анекдот с Джохаром Дудаевым, когда он сказал, что готов молиться 8 раз в день, если надо?
— Конечно. Генерал советской авиации Джохар Дудаев был классическим светским националистом. Если бы он увидел, вокруг чего сейчас разворачивается конфликт на Северном Кавказе, он бы очень удивился. Большинство сторонников Дудаева тогда тоже были нерелигиозными людьми. Известный российский этнолог Валерий Тишков, который участвовал в переговорах в Хасавьюрте, отмечал, что не было такого момента, когда бы чеченская делегация в полном составе читала намаз. Обе стороны тогда представляли обыкновенные советские люди, просто одни себя считали патриотами единой России, а другие — независимой Чечни.
Но вскоре противостояние трансформировалось в конфликт с религиозной подоплекой, ментальность людей трансформировалась. Почему? Хороший вопрос. Двадцать лет назад Грозный был форпостом русской культуры на Кавказе, крупнейшим культурным центром, а сейчас это город, где в центре располагается самая большая мечеть в Европе. Это два разных города, два мира. В сегодняшнем мире процессы протекают настолько быстро, что исследователи, аналитики, политики не успевают за ними. Люди, которые описывают какую-либо ситуацию, уже являются анахронистами: процесс за время их работы уходит на два-три шага вперед.
— Почему эти изменения проходят под флагом религии? Так было всегда или это особенность нашего времени?
— Просто в наше время наступила эрозия других идеологий, выражавших социальный протест. Еще двадцать-тридцать лет назад такой идеологией в большинстве стран был коммунизм. Сейчас левое движение в упадке. Осталась религия. Но и религия неоднородна: имеет формы, поддерживающие действующий порядок, имеет формы революционные. С точки зрения социальных наук это многое объясняет. Но от этого страдает духовность. Религию примитивизируют, а теология выступает как ширма глубоких социальных противоречий общества, которые принимают разные формы в разных частях мира.
Во-вторых, в мире социалистических стран (перед распадом двухполярной системы в ней жили 2 млрд человек — половина человечества) религия была гонима. После распада социалистической системы религия стала привлекательна. Почему сейчас очагом исламского экстремизма является бывший социалистический Йемен? Но в нашем мире мнение об исламе формируется из СМИ, а СМИ не расположены к глубокому вдумчивому анализу, напротив — к поверхностным оценкам. Как бы мы ни критиковали советскую систему, но образованием там пытались охватить всех и со всех сторон: в школах преподавали от истории и литературы до основ ядерной физики, наука занималась масштабными фундаментальными исследованиями.
Фукуяма кругом неправ
— В лекции перед студентами истфака КазНУ вы рассказывали, как Мирсаид Султан-Галиев пытался примирить ислам и левую идеологию. Каково влияние его идей сегодня, утратил ли актуальность его подход?
— Очень многие идеи исламские радикалы сегодняшнего дня позаимствовали у Султан-Галиева. Этого человека можно считать родоначальником таких идеологий, как маоизм, исламский социализм. Султан-Галиева западные ученые называют забытым провозвестником революции в Третьем мире. Мирсаид Хайдаргалиевич Султан-Галиев был известным для своего времени идейным вдохновителем левого движения в развивающихся странах. Это был прекрасно образованный мусульманский социалист из хорошего татарского рода, который сразу после Октябрьской революции стал большевиком. Основал и руководил разными большевистскими институтами, в том числе и Российской мусульманской коммунистической партией. За это все Султан-Галиев поплатился жизнью — пал жертвой репрессий 1937 года, но еще в 1923 году Сталин при поддержке остальных членов ЦК лишил его всех должностей.
Султан-Галиев в своих трудах ревизовал Маркса и Ленина и показывал, что если СССР дальше пойдет таким путем развития, то скоро станет колониальным эксплуататором своего собственного Третьего мира в лице Кавказа, Средней Азии и Поволжья. Он считал, что аграрные страны юга должны действовать вместе и выработать общую стратегию борьбы за свои права. Султан-Галиев, будучи все-таки убежденным атеистом, считал, что мусульманская религия по своей природе самая близкая идеалам левого движения. В исламе он видел принципы социальной справедливости, равенства, братства — это присуще и социализму. Его, как и его соратника Вахитова, а также кавказцев Эффендиева и Нариманова и индуса Роя в мире считают основоположником исламского социализма, маоизма и прочих революционных движений Третьего мира, в том числе и современного исламского фундаментализма.
У христиан была подобная султангалиевской коммунистическая «теология освобождения», очень популярная протестная идеология в Южной Америке: в этих рядах были и боевики, и просто те, кто раздавал деньги нищим. Как правило, в этих странах правили проамериканские режимы. Известна фраза, которую обычно приписывают президенту Франклину Рузвельту, о жестоком никарагуанском диктаторe Анастасио Сомосе (против которого отчаянно сражались левые партизаны): «Он сукин сын, но он наш сукин сын». Что интересно, в той же Никарагуа потом пришли к власти левые и много чего натворили. Одновременно все-таки реализовали принципы равенства, социальной справедливости, проводили кое-какую модернизацию. Но после падения авторитарных социалистических режимов и десятилетия внедрения неолиберальной модели социалисты во главе с Даниэлем Ортегой были переизбраны. Люди поняли: там было страшно, но бедный человек что-то получал; сейчас тоже не супер, но у бедняка нет и того, что было раньше. Получается, неолиберальная система быстро генерирует протестные настроения, а религиозная подоплека тут ни при чем.
— Тут вы входите в дискуссию с Френсисом Фукуямой, который доказывает, что либерализм в известной мере устранил почву социального протеста.
— Я считаю так: Фукуяма проблему не решил. То есть он решил свою проблему: он именитый, богатый ученый, мыслитель, к мнению которого многие прислушиваются. Вообще, интересна судьба ученых вроде Фукуямы и Самуэля Хантингтона. Если не ошибаюсь, у обоих нет научных степеней — они даже не кандидаты наук. Это хорошая слава через телевидение и журналы. Они создали упрощенную картину мира, которая хорошо продается. Мне кажется, что Хантингтона (автор книги о конфликте мировых цивилизаций. — ЭК) читали многие боевики. Они прочитали и задумались. — «Смотрите, что с нами делает Запад, надо браться за оружие!» В капиталистическом мире никто не несет ответственность за слово, иначе Хантингтона следовало бы судить, а не прославлять. Простые схемы генерируют все больше и больше проблем. Есть хорошая черта восточного человека — воздержаться от решения на время. Запад никак не хочет понять, что иногда воздержаться — важнее, чем действовать.
— А к антизападной картине мира, созданной Эдвардом Саидом, вы как относитесь?
— Великий американский мыслитель палестинского происхождения, Эдвард Саид был очень эмоциональным человеком, но он в своей знаменитой работе «Ориентализм» как раз и пытался показать, насколько эти упрощенные формы вредят реальному диалогу. Люди и так в шорах — их взгляды обусловлены средой, откуда они происходят, а тут на них надевают еще одни — предвзятости по отношению к Востоку. Да, мы разные, но это повод не для войны, а для диалога. При этом Советский Союз, втянувшийся в войну в Афганистане, пожалуй, первым понял, что воевать бессмысленно, надо договариваться.
Родом из banlieue
— Если говорить о политических позициях ислама в мире, партии какого направления чаще всего привлекают мусульман?
— На самом деле миры ислама разные. Во Франции и Германии мусульмане не одинаковы. В Европе есть некоторая стыковка между исламом и левым движением, например в Германии. Равенство и справедливость — это те идеалы, которые мусульмане находят в социализме. Но есть такая тенденция среди правых из числа коренных европейцев — они принимают ислам за то, что там есть иерархия, вертикаль, порядок. Например, есть даже Национальная организация русских мусульман, в которой состоят люди, по своим взглядам близкие к русским националистам. Я слышал о такой организации в Италии. Конечно, они малочисленны. Как правило, правые в Европе как раз антиисламски настроены. Но это новый вид правых — это не консерваторы и традиционалисты, выступающие за крепкую семью. Нынешние европравые и за гомосексуализм, и за открытое общество, и за либеральную экономику.
— Почему исламофобия характерна для европейцев с правыми взглядами?
— В Старом Свете идет борьба за рабочие места, а европейские элиты пытаются сыграть на проблеме мигрантов. Нагнетаются страсти: мигранты-мусульмане заселяют Европу. На самом деле это объективные требования европейской экономики, которой нужны рабочие руки, а численность европейских этносов постоянно сокращается. Хотя многие из так называемых мигрантов — уже давно не мигранты. Польская пресса некоторое время назад произвела шедевр, написав об одном человеке «марокканец с французским паспортом», далее по тексту выясняется, что у него гражданами Франции были родители, а он сам родился в одном из французских департаментов. В этом контексте замечу, что соборная мечеть Парижа была построена в 1926 году.
— А справедливо мнение, что ислам в странах Востока занимает, как правило, реакционные позиции?
— Дело в том, что личность фрагментарна. В одной ситуации человек может быть реакционером, в другой — революционером. Есть мусульманские богословы, поддерживающие существующее положение дел, есть те, кто против. В исламе существует демократия, существуют разные мнения. В исламской теологии есть такое представление: если ученый издал фетву (носит характер совета, к которому надо прислушаться, но не приказа. — ЭК) и предлагаемое решение в итоге оказалось неправильным, ученый получает от Аллаха одно вознаграждение, если правильным — два. Другой вопрос, насколько мусульмане в разных странах образованны, потому что образование среди мусульман — это огромная проблема. Большая проблема — показная религиозность. Идут с зеленым флагом — значит арабы. Но эти арабы, возможно, уже забыли свой язык, и намаз они не читают, и вообще по происхождению они берберы. Здесь налицо кризис идентичности потомков мигрантов, которых отталкивает местное, «коренное» европейское общество. Мусульманская религия сама по себе здесь ни при чем.
— В каких отношениях находятся ислам и национализм?
— Обычно то, что пишут журналисты и даже ученые, не раскрывает данную проблему достаточно глубоко. Судя по тем исследованиям, которые я проводил в Европе, большинство тамошних мусульман — ярые патриоты. Марокканцы служат в голландском контингенте в Афганистане. Но иногда мусульмане поддерживают свою европейскую родину без оглядки — это когда социальное, национальное и религиозное выступает вместе. Пример — матч сборной Франции по футболу с любым соперником. Как вы знаете, ключевыми игроками-мусульманами в сборной Франции были не только алжирцы вроде Зиннедина Зидана, но и форвард антильского происхождения Тьерри Анри, а сейчас за нее играет француз до седьмого колена Франк Рибери.
Но о футболе и национализме могу привести и обратный пример: когда играли сборные Франции и Алжира, французские болельщики, которые были в большинстве представлены потомками мигрантов из Алжира, освистали французский гимн. Правда, тут, мне кажется, огромную роль играет вопрос социальных гетто — banlieue. Обычно мои собеседники вспоминают в связи с этим словом полуфантастический фильм «Тринадцатый район» или снятый еще в 1990-х известный фильм «Ненависть» (фр. La Haine), повествующие о жизни этих мест. В banlieue проживают люди с низким уровнем достатка, в основном эмигранты из бывших французских колоний, но около 30% населения этих районов составляют этнические французы. Banlieue — это место, которое наглядно показывает, что в капиталистическом мире люди жестко стратифицированы. И стратификация обуславливает их культурную идентичность. Например, нынешние двадцатилетние европейцы (французы или голландцы), которые выросли в таком районе, говорят на своих родных языках с арабским акцентом. В последние годы у европейцев—жителей banlieue появилась мода принимать ислам. Эта микшированная культура banlieue есть культура underclasses, низших слоев общества, люмпенов.
— Ислам, по общему признанию, сегодня та мировая религия, которой экстремизм присущ в высшей степени. Почему?
— Потому что она жива. На современном этапе развития человечества бурно развиваются только некоторые ветви буддизма, протестантизм и ислам. Тут живы и остры дискуссии, есть свои центры силы. «Теология освобождения» в римско-католической церкви была жива в 1960—1980-е годы, когда сама церковь находилась в фазе активности. И тогда они поддерживали боевиков в Латинской Америке. А сейчас в Латинской Америке население принимает протестантизм и ислам. Хотя, казалось бы, какой может быть ислам в Бразилии? А там районами принимают ислам и протестантизм.
— Случайно не в фавелах?
— В фавелах. Там люди находят в религии спасение. Они живут в районах, куда годами не заходит полиция, где командуют гангстеры, торговцы наркотиками. Все под кайфом, семья в упадке. Мой отец, моряк, который обошел весь мир, рассказывал мне, что в 1980-х в Бразилии действовали эскадроны смерти, отстреливавшие беспризорников-уголовников. На содержание эскадронов скидывались владельцы магазинов, на которые эти беспризорники нападали, а участие в отрядах принимали местные полицейские — ад в чистом виде. Поэтому религия, где есть четкие нормы и законы, обязательства перед Богом, а не земной властью, для такого инфернального места — это спасение.
Как бы мы ни критиковали наше прошлое, но социализм, который был у нас, обращал внимание на этих людей, которым современное государство говорит bye-bye. Кстати, жизнь этого мира иллюстрирует неплохой фильм — «Город Бога». Советую посмотреть.
— По-вашему, ислам — это альтернатива социализму?
— Мне лично больше всего нравится известная фраза Уинстона Черчилля, которую я очень люблю повторять: демократия плоха, но ничего лучшего человечество не придумало. Но есть множество людей в мире, считающих ислам (который они понимают как закрытую систему мировоззрения) альтернативой не только социализму, но и нынешнему государству, которое озабочено тем, как бы сэкономить деньги. Принцип неолиберальной экономики — сокращать присутствие государства. На Востоке всегда было иначе: там государство играло стержневую роль, а государь был отцом своего народа. Впрочем, мы опять приходим к тому, что религиозного здесь мало, в массе своей новообращенных направляют социальные предпосылки.
— Сколько продлится эта, выражаясь языком уважаемого вами Гумилева, пассионарность ислама?
— Сложно сказать. Сейчас ислам как социально организующая сила находится на главных ролях и в Европе, и в Америке, потому что ислам дает шанс человеку стать субъектом, личностью, а не обыкновенным потребителем или люмпеном, существующим за рамками современного общества. Буду объективным, в этом же сила протестантизма. Но сегодня именно ислам появляется как альтернативный социальный порядок в самых экзотичных уголках мира.