Сегодня в отечественной демографической науке оформились два взгляда на демографические проблемы. Есть ученые, которые по-прежнему убеждены, что ситуацию можно исправить увеличением рождаемости и сокращением смертности. Но если посмотреть на то, как реализация программы выплат материнского капитала стимулировала рождаемость, то можно увидеть кратковременный всплеск. Статистика по России свидетельствует, что уже в 2009 году рост рождаемости замедлился, а в 2010-м началось и снижение. Данные за три квартала этого года показывают, что сколько-нибудь заметного превышения над показателями 2010 года уже не будет. «Мы прошли пик параболы и двинулись вниз, и никакие призывы увеличить выплаты за счет, например, регио­нальных бюджетов, ситуации кардинально не изменят», — говорит административный директор Меж­регио­нального института общественных наук при Иркутском государственном университете, кандидат исторических наук Константин Григоричев. Он, как и ряд других специалистов, настаивает на необходимости миграционного притока. Трудовая миграция, по всей видимости, должна стать основой кадровой политики в Сибири.

— Почему произошло падение рождаемости?

— Просто в возраст деторождения вступило более многочисленное поколение восьмидесятых. Конечно, за счет материального стимулирования рост рождаемости получился несколько более интенсивным, но это не качественные изменения, а просто корректировка календаря рождений. Те, кто планировал появление второго–третьего ребенка попозже, сделали это сейчас.

Это позволяет, например, по-другому взглянуть на ситуацию с детскими садами. Сейчас их не хватает, но совершенно очевидно, что пройдет еще пять–шесть лет, и те помещения, которые сейчас форсированно строят, снова будут полу­пустыми. И повторится ситуация второй половины 1990 годов, когда их придется снимать с баланса. Конечно, это не означает, что сейчас нужно перестать строить новые детские сады. Но задуматься над тем, где их строить, чтобы в первую очередь потом вывести из эксплуатации более ветхие здания, было бы нелишним. Или заранее просчитывать возможность какой-то иной эксплуатации зданий.

— И каков же пессимистичный демографический прогноз?

— Я бы не стал определять его как пессимистический, скорее — как более реалистичный. На международной конференции по изучению нацио­нальностей (The Association for the Study of Nationalities), которая прошла в октябре в Москве, руководитель лаборатории миграции населения Института народнохозяйственного прогнозирования РАН Жанна Зайончковская убедительно показала грядущий дефицит рабочих рук. По ее мнению, в ближайшем будущем у нас будет сокращаться численность населения в трудоспособном возрасте, и в 2017–2019 годах ежегодно из этой возрастной группы будут выбывать более миллиона человек. Единственный механизм компенсации — это миграционные ресурсы, так что без мигрантов России просто не обойтись.

Некоторые политики продолжают тешить себя тем, что у нас много безработных. Если повысить мобильность внутри страны, думают они, например, до европейского уровня, то проблема будет решена. Рацио­нальное зерно здесь, конечно, есть, однако эта идея противоречит другим установкам внутренней российской политики. Например, разговорам о том, что нужно всеми силами закреплять в составе России регионы Сибири и Дальнего Востока. На самом-то деле речь идет уже чуть ли не о повторном заселении этих территорий, но дело в данном случае не в этом. Если мы начинаем повышать мобильность населения, то скорость его оттока из регионов Восточной Сибири и Дальнего Востока в финансовые и экономические центры Западной Сибири и Центральной России только увеличится.

Говорят также, что нужно задействовать незагруженные трудовые ресурсы внутри регионов. Действительно, безработица в России структурная, разнесенная территориально. Хороший пример дают нам северные районы Иркутской области. Там есть бывшие леспромхозы, в окрестностях которых товарный лес уже вырублен, а другой работы там нет и в обозримом будущем не будет. В поселке живет, например, тысяча человек, в трудоспособном возрасте из них примерно семьсот. И на всех — сто рабочих мест в бюджетной сфере. Казалось бы, налицо невостребованные трудовые ресурсы. Но как их оттуда «достать»? Выехать самостоятельно им нереально, у людей нет денег, продать жилье практически невозможно. Они привыкают сводить концы с концами, не работать, живут натуральным хозяйством и нередко спиваются. Быстро формируется «синдром привычной бедности» (когда люди привыкают жить на пособия и пенсии), который обычно передается следующему поколению. Без программ, которые помогли бы использовать незагруженные трудовые ресурсы, «вытащить» неработающих из таких вот медвежьих углов все разговоры о компенсации дефицита рабочих рук остаются благими намерениями.

Наконец, даже наличие свободных трудовых ресурсов не всегда означает, что проблема решена. На рынке останется определенное количество рабочих мест, которые местные жители вряд ли захотят занять. Бизнес очень неохотно идет на повышение заработной платы, а местный житель не пойдет на черную тяжелую работу за те деньги, за которые будет работать приезжий. Это совершено нормально: человеку в условиях постоянного проживания нужно нормально питаться, одеваться, кормить семью, и на ту зарплату, которую ему предлагает работодатель, это просто невозможно. Мигрант проживает один, кормится на меньшие деньги, а остатка ему хватает, чтобы содержать семью, например, в Таджикистане. Здесь демография снова страдает от демагогии: можно сколь угодно долго говорить о необходимости повышения минимальной заработной платы, но на деле хозяева предприятий, и без того задавленные налогами, будут всеми способами искать пути для снижения издержек.

— Это ваши ощущения? Или же под этими умозаключениями есть какая-то аналитическая база?

— Мы — Иркутский МИОН — на протяжении нескольких лет занимаемся исследованием миграционной проблематики, которое четко показывает, что с каждым годом бизнес все больше интересуется временными трудовыми мигрантами. Почему именно временными? Нужно признать, что наш бизнес не ориентирован социально. Что нужно человеку, который приехал, чтобы жить и работать в регионе? Нужно жилье, рабочее место для супруги, место в детском саду, в перспективе — в общеобразовательной школе. Да это же масса социальных обязательств! Временные мигранты таких сложностей не несут: тяжелые бытовые условия, другой режим рабочего времени, один выходной в неделю, другой уровень зарплаты.

Конечно, эта рабочая сила дешевле, но, как правило, это неквалифицированные рабочие. Мелкий и средний бизнес старается тем или иным способом решать эту проблему. У одной из компаний, которая работает в пригороде Иркутска, мы обнаружили интересный пример: совершено легально в течение последних десяти лет они привозят один и тот же состав рабочих. Если в каком-то году требуются рабочие сверх этого числа, набор идет строго по рекомендациям основного, так сказать, состава мигрантов. Получается своего рода вахтовый коллектив, причем постоянный — за много лет люди освоили сложную технику, спокойно работают на экскаваторах, грамотно выстраивают контакты с местным населением.

— Значит, мигранты в большинстве случаев все-таки угрожают местному населению?

— Отвечу формулировкой, которая принадлежит профессору Виктору Дятлову: «В России китайцев больше всего боятся там, где китайцев нет». Там, где население общается с мигрантами, острых проявлений ксенофобии не наблюдается. В сельской местности, там, где дистанция в человеческих отношениях меньше всего, отношение к таджикам терпимое. При этом, кстати, словом «таджик» население может называть узбека, киргиза и вообще любого выходца из Средней Азии. Более того, есть четкое понимание, что без «таджика» нормальная жизнь уже невозможна. Как построить дом в пригороде без «таджика»? Никак.

К сожалению, у нас часто огульно экстраполируется отношение локального сообщества к определенной группе мигрантов на отношение всего российского общества ко всем мигрантам в целом. Общество оперирует стереотипами: на мигрантов из Средней Азии переносится мнение, сформировавшееся в отношении уроженцев Кавказа, или часто смешивают китайцев и киргизов, которые сейчас активно борются за долю в торговле ширпотребом. А ведь это совершенно разные сообщества по целям пребывания, по менталитету. Есть люди, которые приезжают работать на стройке, есть те, которые хотят торговать, это тоже совершенно разные группы. Нельзя говорить о трудовых мигрантах в целом.

— Сколько сегодня трудовых мигрантов работает и живет на территории Восточной Сибири?

— Сразу скажу: если о численности мигрантов судить по официальным данным ФМС, то их присутствие на стройках в таком количестве объяснить невозможно, по статистике их там очень немного или вовсе нет. В лучшем случае ФМС даст только самые общие тенденции. Социологическими исследованиями поднять эти данные тоже невозможно. Пытаться провести какое-то подобие переписи, посчитать по головам мы их тоже не можем.

Один из косвенных показателей присутствия мигрантов — это то, насколько местное сообщество оценивает их значимость в повседневной жизни. В интервью с представителями нижнего уровня местного самоуправления есть четкая позиция: не было бы «таджиков», многие проблемы оказались бы просто неразрешимы в принципе. Та же самая констатация в оценках представителей малого и среднего бизнеса: можно пережить, если ФМС «не пустит» одного, двух, десять. Если гипотетически «убрать» всех, бизнес можно сворачивать. Это в первую очередь касается капитального строительства.

Еще один показатель — это то, как высказывается о своих личных контактах с мигрантами и о ситуации в стране в целом население. Есть некий парадокс: когда опрошенный говорит о своем опыте общения, то оказывается, что с мигрантами вполне можно работать и общаться, если же речь идет о стране в целом, о каких-то глобальных тенденциях, то тут сразу всплывает ксенофобия и опасения. В динамике же видно, как отношения постепенно трансформируются: сначала это было приспособление, потом это взаимо­выгодное сотрудничество, а сейчас начинает формироваться третий этап — мы друг без друга не можем.

— Когда человек перестает быть временным трудовым мигрантом и стремится получить постоянное жительство? Например, немцы не успели оглянуться, как турки заселили целые кварталы в немецких городах.

— Там история немножко другая. Изначально немецкий der Gastarbeiter — это ведь не просто мигрант на заработках, это человек, с которым заключен государственный контракт немецким правительством. Контракт предусматривал, что работник приезжает на два, три или даже пять лет, причем ему предоставлялась возможность привезти семью. Вольно или невольно, но немецкое правительство изначально дало установку на адаптацию в обществе. Если говорить о наших мигрантах, то никаких контактов с государством у них нет. Приезжают они без семей и на постоянное жительство в Восточной Сибири не ориентированы. Пока существует разница в уровне жизни, такая работа выгодна: даже небольшие доходы мигранта для его семьи позволяют вести безбедное существование в стране со сверхнизким уровнем жизни. Нарушится эта разница — преимущество исчезнет: как только семья приезжает сюда и начинает жить по стандартам принимающего общества, преимущества мигранта (в плане затрат на содержание семьи) над местным населением становится мизерным.

Нужно заметить, что нет какой-то единой планки. Например, сейчас мы говорим про рабочих из Средней Азии. Для мигрантов из стран Кавказа ситуация другая, как и для наших сограждан, например, из Дагестана — третья. Есть разница и по регионам пребывания. В Сибири вообще выше стоимость жизни, выше расходы на проживание, здесь работает в том числе и фактор климата. Так что бояться, что у нас через некоторое время будут таджикские и узбекские районы, на мой взгляд, не стоит.

— И все-таки, если к этому процессу готовиться, что должно лежать в основе адаптации?

— Если переселенческий процесс запущен, его нельзя остановить «русскими маршами». Нужно выстраивать политику по отношению к мигрантам таким образом, чтобы они не использовали стратегии диаспоры. Когда человек адаптируется к принимающему обществу сам, он быстрее ассимилируется. Если же таких возможностей ему не предоставлено, он волей-неволей должен прибегать к помощи диаспоры. Ему уже не нужно принимать систему ценностей и отношений принимающего общества, напротив, он должен жить в соответствии с требованиями общины и по ее правилам. Проблема в том, что для власти поначалу кажется, что с диаспорой общаться проще. Есть «главный узбек» или «главный таджик», или «главный азербайджанец», которого можно призвать и сказать — «что-то твои шалят, разберись». Но во-первых, это лишь видимость управления — опыт показывает, что через руководство общины управлять мигрантами не получается. А во-вторых, это тупиковый и очень рискованный путь. Когда формируется община, она начинает вступать в отношения с принимающим обществом уже с позиции сильной группы.

Второй путь требует адаптации общества. Понимания на бытовом уровне вплоть до того, что, если у вас на плохом русском спрашивают, как пройти к такой-то улице, не нужно говорить «отстань, сначала язык выучи». Он отстанет, но потом будет спрашивать дорогу только «у своих», а его русский от этого лучше не станет. Если милиция его не будет защищать, а только воспринимать как объект для вымогательства, то он пойдет в общину и будет там искать посредников, которые урегулируют его проблемы с криминалом. Это сложный вопрос выбора: путь сложный, но перспективный, или более простой на первых порах, но в будущем чреватый катастрофой.