У вас нет ощущения, что «Трудно быть богом» — это средневековая версия «Хрусталева»? Ведь очень похоже.
Конечно. Герман это вполне сознательно делал, только он считал «Трудно быть богом» более совершенным фильмом. «Хрусталев» вроде как про совок, а это про все человечество, про мировой ужас. С разными отклонениями, запахами, нюансами, тонкостями.
Вот эти нюансы, кстати, и выбивают меня как зрителя из седла. В прежних фильмах Германа фактура была до дрожи узнаваемой, там говорили не только актеры — говорил весь материальный фон. А в «Трудно быть богом» нельзя уцепиться за эту детально проработанную материальность — она мне чужая, и я смотрю фильм так, как, наверное, публика в Каннах смотрела «Хрусталева».
Я понимаю, что вас смущает. Все предыдущие фильмы Германа были абсолютно реалистическими с точки зрения исторической правды, обстоятельств, событий. А у Стругацких придуманная сказка. Но они же ее написали, чтобы рассказать про нашу жизнь, наши проблемы, заботы, возможности, невозможности. Про людей. Да, безусловно, в этой картине происходит определенное искажение реальности: Герман тут, фигурально выражаясь, пользуется увеличительным стеклом с эффектом рапида. Он нарочно показывает все чуть медленнее. Но тем не менее все это органично, ведь в то время люди двигались немножко по-другому. Но я к этому очень скоро привык и чувствовал себя как будто в реальных обстоятельствах.
Задача ведь была какая? Там все вроде как инопланетяне, а я единственный человек с Земли. И на площадке типажи невероятные, Герман их подбирал годами — находил лица, глаза, носы, уши, лысины, одевал их так, чтобы было ощущение, будто камера упала в Средние века и сняла все настоящее. Он мне постоянно говорил: «Ленечка, я буду счастлив, если ты от них не будешь сильно отличаться». Не в смысле, что я должен корчить рожи, быть странным, или уродливым, или, наоборот, красивым. Я должен был вписаться в интерьер. При этом, когда Румата не в себе, он реагирует совершенно по-земному, узнаваемо, по-человечески просто. Но то, что он прокалывается, должен замечать только зритель.
Так что вся эта искусственность создана нарочно, потому что Герман хотел изменить ритм, изменить форму, изменить все. Смотреть «Трудно быть богом» — это как читать бумажную книгу. Фильм воссоздает ощущение соприкосновения с материей, с историей. Он хотел тормознуть, остановить всех. Заставить на секунду опомниться. До самой сути хотел дойти, до элементов, чтобы мы поподробнее это все рассмотрели, чтобы у зрителя не было ощущения, что он что-то прозевал. И в этом кино практически невозможно что-либо прозевать, оно похоже на живопись, на большое полотно, у которого нельзя постоять две минуты, — перед ним нужно сидеть на лавочке час-полтора. Оно такое неторопливое, потому что совпадает с неторопливым ритмом Германа. Он ведь никуда не торопился, он не хотел ошибаться. Часто задают вопрос: почему так долго? Ведь у вас все было: и специалисты, и группа, и даже деньги были, хоть и с небольшими перебоями. Так вот, эта медлительность была обусловлена только скрупулезностью Германа, его желанием сделать именно то, что он хочет.
Вот, к примеру, когда мы снимали убийство Ари (в книге Кира, возлюбленная главного героя. — «РР»), Герман хотел, чтобы стрела именно так вошла в затылок и чтобы именно так пульсировала кровь. Четыре или пять месяцев мы на это потратили, какие только специалисты к нам не приезжали!.. Год снимали собаку, пронзенную стрелой, — не могли снять. Вы же понимаете, что сегодня хорошие компьютерщики ему бы это сделали за какие-то 10 тысяч долларов в течение двух дней. Не хотел. Хотел, чтобы все по-настоящему.
Удивительно, конечно, как ему удалось, снимая столько времени, все равно попасть в настоящее. «Трудно быть богом» очень созвучен недавнему и, безусловно, актуальному «Фаусту» Сокурова.
Да, созвучен. С той лишь разницей, что Герман уже сколько лет снимал, когда Сокуров начал. Герман вообще все делал самым первым, по-пацански. Я обожал Алексея Юрьевича, потому что он был уверен: все, что ему нравилось, все, что он делал, — это он придумал сам. Хотя временами и проговаривался (смеется). Например, вспоминал длинные кадры Феллини. «Трудно быть богом» снято кадрами не меньше 70–100 метров. Или заставлял нас не произносить реплики, а считать, как Феллини заставлял считать Марчелло Мастроянни.
В смысле?
Ну, то есть не произносить заученный текст, на это уходит внимание актера. Ему была важна картинка, как это выглядит с точки зрения абсолютной визуальной правды. Он предлагал произносить числа: 387, 287… Или ругаться матом, только не сильно артикулируя. Герман просил это делать и непрофессионалов, и эпизодных артистов, и меня. Он хотел, чтобы я думал и сосредоточился на состоянии Руматы, на правильных реакциях. А нужный текст потом будет наложен на озвучании. Так еще поступал Феллини. Но когда Герман что-либо делал, у него было ощущение, что это он все изобрел. В этом смысле в нем поразительно совмещались старец, который все знает, и ребенок.
Вот, например, когда мы снимали в Чехии, там была одна сцена, которая в окончательный монтаж не вошла. Я там прогоняю кого-то и должен запрыгнуть в седло. Лошадь мне подобрали такую большую, красивую. А в Средние века рыцарь никогда не запрыгивал на лошадь — или раб нагибался, спину подставлял, или ставились специальные ступеньки. Я больше вам скажу: седло отличалось от современного, оно было со спинкой. То есть все эти ковбойские дела вообще не предполагались. Тем более что у меня костюм весил 28 кг. Все было настоящее: металл, мечи, колчан, сапоги… Одни перчатки весили каждая по 5 килограмм, обе в металле. Плюс Герман еще придумал, что должен идти дождь. И 4 машины поливали эту лошадь и все вокруг. Камера, мотор! А у меня все скользит — и лошадь мокрая, и седло кожаное, все кожаное, мне уцепиться не за что. Один раз я падаю, не долетев. Стоп мотор. Опять. Второй раз падаю. Чешские каскадеры, одни из лучших лошадников, которые во всех американских фильмах работают, отворачиваются. Ну, потому что невозможно это сделать. Только русский артист может согласиться, чтобы угодить Мастеру. На третий раз случается то, чего вообще не бывает: я перелетел лошадь и упал с другой стороны. Чехи аплодируют.
Так вот, у Германа в голове совместилось, что ему нравится этот костюм, это настоящее железо, настоящая лошадь, дождь, ему все нравилось. Но он еще, видимо, очень любил ковбойские фильмы. И решил, что в этом и будет цимис: да, Средние века, но это же землянин Румата, который тоже, наверное, любил ковбойские фильмы.
Вот типичное проявление его такого детского, почти капризного «хочу, и все!». Нужно было очень любить Германа, чтобы не то что прощать ему это, но пробовать сделать то, что он придумал. Вот эти его прибамбасы, которые очень отличают его от всех остальных режиссеров. Ему же это было обязательно — не идти по правилам, ломать все. Как только была возможность сделать не так, как все, — он делал.
Да, я слышал, там были какие-то странности с озвучанием…
Когда мы снимали, он вообще никогда не слушал звук. А потом наступил период озвучания, и теперь он не смотрел на экран. Отворачивался, сидел на диване с палочкой, а я у микрофона. Там был какой-то основной текст, но Герман постоянно просил меня переставить слова, крякнуть, сморкнуться, заикнуться, втянуть воздух. Я ему: «Алексей Юрьевич, это невозможно — вот такие же губы на экране, очень крупно, вся артикуляция видна, не совпадет!» А его это не интересовало. Он говорил: «Ленечка, ну я тебя очень прошу, ну я тебя умоляю, ну хочешь, на колени встану!»
Для него одно кино — это картина, второе кино — звук. Он как бы собирал две половины космической ракеты, а потом их сваривал, состыковывал — и все совпадало.
И никаких сомнений у него не было? Он не боялся, что эти половины не совпадут?
Конечно боялся! Мне вообще не нравятся люди, которые ни в чем не сомневаются: это, как правило, либо дураки, либо самонадеянные кретины. Герман очень долго искал единственно верный вариант, единственно верное решение. Но когда он его уже принимал, то больше не сомневался.
У меня в середине просмотра появилось стойкое ощущение, что я смотрю документальное кино — не о Средневековье, конечно, а о жизни на съемочной площадке. Кажется, что все самое живое, драматичное происходило за кадром. Что настоящий продукт Германа — это сам процесс съемок, а фильм — лишь отголосок этой жизни.
Конечно! Он жил этой картиной, не хотел ее заканчивать — фильм-то, по сути, мог выйти и два года назад, при его жизни. Но Герман очень боялся его закончить. Потому что у него все-таки были сомнения: все ли он сделал так, как хотел? К примеру, он пересматривал все дубли. Вот я, например, смотрю дубли, и хоть глаз у меня и наметан, не вижу отличия. А он видел. И безусловно, это кинодокумент. Не зря он должен был называться «Хроника Арканарской резни». Слово «хроника» мне очень нравится, оно соответствует тому, как Герман сделал кино.
А говно настоящее было?
Настоящее тоже было. Остальное доделывалось реквизиторами, пиротехниками. Но на съемках у Германа мне было все равно, настоящее или нет. Клянусь. Правда, один раз мне стало дурно, притом что я не брезгливый, аллергии у меня тоже нет. Мы снимали сцену с Аратой в павильоне на «Ленфильме». И там висели настоящие туши, настоящая колбаса — вся еда, которая там висит, настоящая. А поскольку мы снимали долго — не два дня, не три, а неделями, — все это покрылось натуральной плесенью. Вонь такая, что туда войти без противогаза нельзя было. А Герман хотел, чтобы я шел среди этого и не обращал ни на что внимания. Я говорю: «Легко». И пошел. Один дубль, потом второй. И я понимаю, что мне дурно, и говорю тихо девочке-гримеру: «Неси нашатырь». Если в кадре стоял верблюд, он гадил. И запах был этот. Все было…
Вы с такой ностальгической нежностью говорите…
Ну, потому что для меня эта картина тоже не столько фильм, сколько, как бы пафосно это ни звучало, часть жизни. Впервые мне было все равно, когда картина выйдет. Мне был интересен процесс. Даже не моего пребывания в кадре, а процесс общения с Германом. Это было фантастически, невероятно интересно, притом что мы постоянно ссорились. Никогда в жизни ничего подобного уже не будет, такие люди мне больше не встретятся. Таких больше нет, таких больше не делают. А если и встретятся, вдруг, неожиданно… Ну, поболтаю я с ними, а вот поработать…
Поскольку мы провели вместе столько времени, я думаю, что знаю его лучше всех. Мы вместе многим переболели, перестрадали, много натерпелись друг от друга. И я тогда очень переживал из-за этого, переживал и злился. Но когда читаешь, как создавалось то или другое великое кино, становится понятно, что так было всегда. Когда люди делают что-то настоящее или очень серьезное, они ссорятся. Потому что ищут правильное решение. Я не вмешивался в постановочный процесс, естественно, я вмешивался только в связанное с Руматой. У меня было свое ощущение Руматы, у Германа свое. И вот чтобы эта смычка произошла, приходилось проходить иногда очень болезненный путь. И конечно, у меня есть определенные… нет, не претензии, а пожелания. Что-то я бы сделал чуть-чуть по-другому, чего-то мне там не хватает…
Например?
Ну вот самое важное — помните, когда у Руматы после гибели Ари сносит крышу и он идет кромсать черных? Сама резня в фильме не показана. Только результат — горы трупов. И вот мне не хватает момента перехода — я хотел бы видеть, как Румата превращается в своего антипода, для того чтобы потом опять прийти в себя. Чтобы зрители понимали, до чего можно довести даже бога. Во что превращается любое живое существо, если оно долго находится внутри всего этого. А может быть, это самая гениальная придумка Германа…
За эти годы вы наверняка не раз говорили с ним, о чем же, собственно, этот фильм. Или, может быть, он давал актерам какие-то концептуальные установки?
Мы говорили. Но он не любил застольные беседы, когда режиссер объясняет тупому артисту. Хотя вообще-то все без исключения режиссеры считают, что артисты идиоты. И это мнение даже имеет под собой основание (смеется). Хотя Алексею Юрьевичу было грех жаловаться уже потому, что он снимал Никулина. Или Ролана Быкова, который такой умница был! Андрюшу Миронова. Да, у всех артистов есть желание хорошо сыграть, получить цветы, чтобы тебя хвалили. Но у некоторых есть и невероятный талант, который позволяет им на это рассчитывать. И это никак не связано с их умом. Ну, в общем, лет через пять он все-таки понял, что со мной можно разговаривать (смеется).
Я в одном интервью все-таки сформулировал, о чем кино: это Библия от Германа, хотя на съемках никакого такого пафоса не было. Но он написал свой свод законов человеческого общежития. И попытался найти причинно-следственную связь, почему люди такие. Попытался, но не нашел. Почему они такие? Из фильма неясно. Просто — вот такие. Как данность. И, наверное, это одно из самых мрачных произведений в кино вообще.
Конечно, кино не зрительское. Зритель сегодня не хочет смотреть кино без хеппи-энда. А Герман же все еще усугубил. У Стругацких Румата хоть возвращается на Землю. А здесь вообще непонятно, что произошло в финале. Румата перевозит какие-то трупы. Чьи? Людей, которых он потерял? Нет ответа, нет финальной точки. Есть просто диагноз, поставленный человечеству: если все будет идти так, как идет, перспектив у нас никаких.
Ну, самая распространенная трактовка: после серых приходят черные. Но фильм-то не совсем об этом?
Скажем так, это привычный лобовой месседж: бойтесь серых.
Ну а настоящий месседж? Там же после черных приходит Румата. Но кто такой Румата? Идеалист? Советский инженер? Прогрессор типа Петра Первого?
Я вам сейчас немного намекну. Дело в том, что Алексей Юрьевич сам по себе был парадоксальным человеком, в нем совмещались две поразительные вещи, и в этом опять-таки есть какое-то невероятное детство. Как вы знаете, Герман всегда — и в «Проверках на дорогах», и в «Хрусталеве» — боролся с режимом. Он всю жизнь ненавидел тех, привилегированных. И при этом ему нравилось, что на Марсовом поле стоит всего одна «Волга» с оленем, и это его «Волга». Это было поразительно: он всегда хотел, чтобы все были равны, а он все-таки оставался исключением — и в художественном смысле, и социально. В нем этот советский человек сидел еще больше, чем в нас. И он сам это понимал, но ему это нравилось. Он всегда верил в свою избранность.
То есть «Трудно быть богом» — это в какой-то мере автобиографическая история про то, как генерал Кленский из «Хрусталева» на мгновение становится Сталиным?
Да, почти! Вот в 2000–2001 все считали, что я играю Путина, что Герман снимает фильм про Путина, что Путин — прототип Руматы. И только потом я ответил себе: на самом деле я играю Германа, просто Герман выглядит как Ярмольник.
Леонид Ярмольник
Родился в 1954 году. Окончил Театральное училище имени Щукина. В начале актерской карьеры выступал на эстраде, в телепередаче «Вокруг смеха» прославился пантомимой «Цыпленок табака». Десять лет был актером Театра на Таганке. Снялся более чем в 80 фильмах. Одна из самых запоминающихся его киноролей, не считая дона Руматы у Германа, — романтический музыкант Алик из самого высокобюджетного и раскрученного фильма Дмитрия Астрахана «Перекресток».