Борис Аверин со свойственной ему легкостью и оптимизмом согласился записать беседу о В.В. Набокове для журнала «Эксперт С-З», полагая, что среди его читателей всегда найдутся эти «два-три человека».
– Читателям, конечно же, хорошо известно, что есть всего три философии, о которых нужно знать. Скажем, монадология Лейбница (забавно обыгранная Виктором Пелевиным в романе «Чапаев и Пустота». – «Эксперт С-З») – это вещь мало нужная, то же можно сказать и о всевозможных Фалесах, Пифагорах и Архимедах. А вот дарвинизм всем нужен, потому что мы с вами, оказывается, это определенный этап эволюции: была инфузория-туфелька, а потом возникли мы. Это известно всем. Вторая философия, общеизвестная, – это марксизм: есть классы, пролетариат и так далее, и тому подобное. Кто-то все время пытается извлечь доходы из бедного пролетариата. Это неинтересно совсем. Хотя поражают современные молодые люди, которые начинают читать Маркса. Это же скука смертная! Только за большие грехи можно наказывать себя чтением Маркса. И третья философия – это фрейдизм. Это, конечно же, всем интересно, потому что про секс. Все об этом все знают, но подробно никто не читал. Для Набокова это три неприемлемых философии, потому что они материалистичны. Дарвин объясняет нас эволюцией, Маркс – производственными отношениями, ну а Фрейд – вовсе сумасшедший. Поэтому Набоков в своих произведениях издевался над этими тремя философиями, иногда откровенно, иногда скрыто.
– Когда вспоминают о Набокове, говорят не о Марксе, Фрейде или Дарвине, вспоминают в первую очередь о бабочках. Почему?
– Почему бабочки? А потому что бабочки противоречат Дарвину. Потому что в процессе приспособления бабочка должна быть похожа на сухой листик или еще на что-то, чтобы крылышки было не видно хищникам. А бабочки в процессе эволюции перешли некую грань вместо того, чтобы мимикрировать, стать невидимыми никому, например птице, главному ее врагу. Бабочка же, наоборот, переходит эту грань только красоты ради, потому что цель развития всего в природе – это красота. Вот и бабочка стремится туда, к этой цели. Она нарушает, таким образом, закон эволюции Дарвина. Набоков с помощью бабочек опровергает Дарвина. Это очень уютно.
– Как же опровергнуть Фрейда?
– О том, как опровергать Фрейда, даже и говорить не стоит, это просто неприлично. Хотя когда мы говорим о бессознательном, то здесь я и вправду многое отказываюсь понимать. Гореть ему в аду! Фрейд же какой-то ненормальный.
– Как и любой ученый?
– Нет, он хуже! Ну что это такое – он у меня нашел эдипов комплекс. То есть, по Фрейду, я люблю и ненавижу отца, люблю – потому что отец, и ненавижу – потому что воспринимаю его как сексуального соперника в любви к матери. Но это ж надо догадаться! С ума можно сойти!
– Оставим Фрейда и вернемся к Набокову.
– Да, конечно. Интерес Набокова к бабочкам связан с дарвинизмом, потому что, когда бабочка становится заметной, она нарушает закон мимикрии. Но на этом интерес к бабочкам не исчерпывается. Это целая наука: бабочка проходит за свою жизнь три этапа преодоления смерти (собственно бабочка, куколка, гусеница) и тем самым доказывает мысль о том, что мы бессмертны.
– А как это соотносится с религией? Набоков религиозен?
– Что касается церкви, то, конечно, Набоков изучал этот вопрос, изучал всевозможные теории смерти, его интересовало, что будет с нами после смерти. Дело вот в чем: все религии строятся на том, что наша бренная плоть погибает в этом мире, а дальше… дальше происходит нечто. Что именно происходит – разные религии отвечают по-разному. Вот, например, египтяне. Недавно посетил я египетские пирамиды, понял, наконец, что имел в виду Иван Бунин, когда он говорил: «Молчат гробницы, мумии и кости, – лишь слову жизнь дана…» Так вот в гробнице, где хранится саркофаг, можно увидеть иероглифы на стенах. То самое бунинское «слово», там «звучат лишь письмена». Это «Книга мертвых», рассказ о том, как надо переходить в это состояние из жизни к вечной жизни. Вы нигде, ни на одной фреске не найдете горестного лица, потому что после смерти я приобщаюсь к вечному, великому. Это «святой иероглИф», ключ, который открывает дверь в вечность. Поэтому египтяне принимают смерть с радостью. Так и все остальные религии. Есть только одна симпатичная религия – это атеизм, которая говорит, что я умер – и все, это конец, и ничего там нет. Какой там Бог?
Вот этим вопросом задается и Набоков. Ему от этого вопроса не уйти. Никогда и никому не узнать, как есть на самом деле, даже если читать книжки, заниматься изучением мифов, фольклором, литературой. Набоков изображает состояние перехода, перехода от жизни к смерти. Именно об этом одно из самых ранних его произведений – пьеса «Смерть». Там магистр Гонвил дает якобы яд студенту, желающему умереть, читатель же наблюдает за тем, как он умирает. Перед этим он объясняет, что есть инерция умирания – это тот период, когда я между жизнью и смертью, и время для меня протекает совсем по-другому.
Эту инерцию изображает и Лев Толстой, когда в «Севастопольских рассказах» говорит, что переживает офицер, а дальше добавляет: «Он был убит на месте осколком в середину груди». Но при этом это такой подробный, длинный рассказ от лица умирающего. Это вот и есть инерция, вот эта самая инерция жизни. То же самое происходит под зорким наблюдением нашего магистра. Есть и другие примеры. Так, ничего не сказано о смерти и в «Защите Лужина». Какая именно вечность, угодливая и неумолимая, ждала Лужина? Там внизу «собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты… Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» – заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было». На протяжении всего романа мы ни о каком Александре Ивановиче не знали, но кто же зовет его? Вероятно, Бог. Потому что Лужина там ждут, он совершает переход от жизни к смерти. Если же брать другие произведения Набокова, там это отражается просто – переход. Как тут не вспомнить Чернышевского-старшего из романа «Дар», который окончательно сходит с ума, и ему кажется, что он уже там, в вечности, общается с умершим сыном. Ну и так далее. Эта главная тема Набокова во всех его произведениях.
– Звучит не слишком оптимистично.
– Неправда. Набоков самый оптимистический писатель ХХ века. Более позитивного писателя найти в этом столетии невозможно.
– Но ведь далеко не все герои у Набокова оптимисты, да и приятными их назвать сложно.
– Конечно, у него есть некоторые противные герои, скажем, например, Марта. В романе «Король, Дама, Валет» Набоков изображает то, что всегда было интересно, а именно: как в нашем сознании рождается мысль и какие стадии она проходит.
– Как рождается мысль о смерти, об убийстве?
– Мысль об убийстве – это важно, но в начале какая рождается мысль? О том, что они любят друг друга. Это любовный треугольник, любовник, жена Драйера, сам Драйер. И она вдруг приходит к мысли «Мы же любим друг друга, а значит – мы должны быть счастливы, и мы в своем праве». Мысль о том, что они «в своем праве быть счастливыми». Чудовищно. Ну а если они в своем праве, то выход очень простой – надо убить третьего. А как убить? И вот тут-то большая проблема. Она решает отравить.
На нашем семинаре мы часто говорим о некоем Козлове. Был такой родственник у Набокова – Козлов, врач, который написал несколько книг под названием «Идея болезни». Набоков в «Других берегах» упоминает о нем. Первая работа, которую опубликовал Козлов и получил золотую медаль за нее, называется «Яды». И вот эта самая наша Марта хочет отравить супруга, но опять какие-то сложности: во-первых, надо купить яд, во-вторых, его надо как-то дать, в-третьих, будет же вскрытие после смерти, и она понимает, что с ядом ничего не выйдет. Мысль следует дальше. Застрелить? Прекрасная мысль. Но опять же – куча препятствий: оружие, пистолет оказывается простой зажигалкой, значит, надо купить другое, для этого нужны документы, а значит – ты сам себя проявляешь, а кроме того – муж же не неподвижная мишень, которую вывешивают в тире, он же ходит, он же думает. Тогда мысль продолжает работать, потому что мысль человека все время работает, – проходит несколько стадий, это очень интересно (так же как и мы в понимании бессмертия проходим ступени). И вдруг Марта вспоминает, что Франц, ее возлюбленный, да и она, выросли в деревне, где была речка, а Драйер вообще никогда не плавал. Возникает блестящая идея – утопить его. Они разработали план: достаточно перевернуть лодку, можно еще и веслом по голове… Но тут вдруг Драйер говорит о том, что ему нужно уехать ради крупной сделки, и Марта от жадности решает подождать. И вот это зря, потому что она простудилась. Она умирает, а умирая, видит, как тонет Драйер. Она улыбается, как бывает перед смертью даже с такими персонажами, как Марта. Она улыбается, а Драйер «больше всего в жизни любил ее улыбку»… Вот это и есть очень сложный процесс, процесс мышления, рассматриваемый очень подробно, все его стадии развития.
Но в случае с другими еще сложнее, скажем, с «Машенькой». Главный герой романа, Ганин, забыл о ней, но ведь у него в портфеле, между прочим, хранятся письма Машеньки! А он и забыл, и он шаг за шагом вспоминает о ней. Но там проблема совершенно в другом. Здесь Набоков ненов, примеров можно много привести. Они общеизвестны, тот же Толстой, который очень подробно описывает стадии мышления, умирания, но что-то его все равно смущает. Поэтому Толстой за определенную грань все же не зашел. Вот, например, «Алеша Горшок», рассказ Льва Толстого, который очень по-набоковски написан. Дело в том, что этот самый Алеша очень хотел всем услужить, обо всех позаботиться. И вдруг он встречает Устинью, которая, как он видит, к нему по-особенному относится. Это для него было откровением, и он тут же делает ей предложение. Но потом приехал купец и сказал: «Выбрось это из головы», и он выбросил, а через неделю упал с крыши и умер. Толстой дальше потрясающе описывает, что происходит, когда Алеша умирает: «Говорил он мало. Только просил пить и все чему-то удивлялся. Удивился чему-то, потянулся и помер». Толстой не позволяет себе, как, впрочем, и Набоков, описывать, что там, за гранью. А вот что там точно что-то есть, в этом мы можем даже не сомневаться. И вот поэтому вот «удивился и помер».
– Лужин тоже ведь удивляется тому, что его ждут... Или это происходит в его воображении?
– Это точное наблюдение. Гете говорил (и Набоков с ним совершенно соглашается), что наука только тогда бывает наукой, если она строится на воображении. Только воображение и есть. Логики не было никогда и не будет. Если ученый не обладает воображением, он не ученый, он ничего не придумает, только зря потратит время. «Будь только вымыслу верна… – говорит главный герой романа «Дар» Годунов-Чердынцев своей возлюбленной. – Не верь только небылицам, что после смерти ничего нет, не говори, что там стена». Только в воображении мысль и проявляет себя. Но только проявляет. Подробно описать, что там да как, невозможно. Воображение – это и есть рай. И вот этим-то ХХ век и может похвастаться при всем его чудовищном безобразии, потому что большего безобразия, чем в ХХ век, никогда не было.
Досье
