В рамках празднования пятнадцатилетия петербургской книжной сети «Буквоед» и в преддверии выхода нового романа Людмилы Улицкой «Лестница Якова» корреспондент журнала «Эксперт Северо-Запад» поговорила с писательницей о жизни и культуре сегодня.
– Вы как-то сказали, что «…с годами гораздо больше боитесь своего плохого поведения, чем смерти. Наверное, это и есть гордыня». Откуда взялся этот страх и почему для вас это признак гордыни?
– Есть люди, которым совершенно все равно, что о них думают окружающие. Мне с детства мама внушила: надо быть «хорошей девочкой». И было дано несколько рецептов, которые я, в общем, соблюдала. Рецепты были хорошие – мама была человеком сердечным, добрым, очень отзывчивым. Я не была от природы столь добрым человеком, но вела себя «рецептурно». Я старалась полжизни, пока не поняла, что многие поступки совершаю, чтобы нравиться людям. Произошел некоторый переворот: вела себя так, как привыкла, но мотивация поменялась – не для того чтобы нравиться. С годами выработался некоторый автоматизм реакций. Автоматизм «хорошего поведения» нарушается в экстремальных ситуациях: опасность для жизни, близость смерти снимают покров воспитания, и человек ведет себя естественно, его перестает занимать, как он выглядит в глазах окружающих. Недавно умирала моя подруга, человек безукоризненного воспитания, – я была с ней до конца, она не дрогнула: оказалось, что речь шла уже не об усвоенных нормах поведения, а о подлинном характере. Поведение было безукоризненным до конца. Вот плохого поведения в последние минуты жизни я и боюсь. Когда в этой связи я говорю о гордыне, это о том, что человек боится казаться окружающим недостаточно сильным… Старается… И хорошего в этом мало.
– В какой момент вы перестали ощущать себя «самозванкой» (ваше же определение) в этом мире литературы, культуры? Помните ли, с чем он был связан? И не связано ли ощущение самозванки опять же с гордыней?
– Кажется, я вам подарила оружие против себя? Я по профессии биолог-генетик. Гуманитарное пространство меня всегда очень увлекало, но я его и боялась по ряду причин. В моей семье было несколько очень талантливых людей, я, без сомнения, к ним не относилась. Даже испытывала беспокойство – все в семье музыкальны, языки иностранные просто липнут, справа-слева доктора наук. Мой счастливый взлет – университет и последующие два года работы в Институте общей генетики. Наука мозги дисциплинирует. Пошла после увольнения из института совершенно случайно в новую сферу, в театр. Поиграла в театр – понравилось. Может, заигралась. Зато в этой игре повзрослела. Жалко, конечно, что потеряла генетику. Но кое-какой опыт приобрела. Сейчас прошел и страх самозванства, и попытки условных иерархических построений. Я делала то, что могла, на пределе собственных возможностей, честно, как идиот, не хотела получить больше, чем заслуживаю. Мне хорошо. Иногда даже весело. И всегда интересно.
– Как вы относитесь к своим произведениям, когда видите их на сцене или на экране? Это все еще «ваше»? Или – в строгом смысле слова – «вашими» они перестают быть в тот момент, когда вы завершаете последнее предложение? Корректируете ли вы режиссера во время постановочного процесса? Насколько вы лояльный (или, напротив – ревностный) автор?
– Мое дело – текст. Я знаю множество прекрасных сценариев, по которым сняты плохие фильмы, и даже несколько плохих сценариев, по которым сняты шедевры.
Фильм и спектакль делает не драматург, а режиссер – иначе мы не видели бы столько чудовищных спектаклей по Шекспиру и Чехову. Я никогда не вмешиваюсь в работу режиссера, не сижу в репетиционном зале, но могу выправить или сдвинуть текст, если это нужно режиссеру. Всегда приветствую сокращения текста – я человек многословный, и, если режиссер может добиться нужного движения мысли и чувства с меньшим количеством слов, я всегда «за». Пожалуй, первым режиссером, с которым я почувствовала себя профессионалом, был Владимир Мирзоев («Семеро святых из деревни Брюхо»), первым художником, который показал, что такое в театре художник в самом широком смысле слова, был Сергей Бархин. Ну и, наконец, Анджей Бубень – с ним сделано пять работ, о каждой можно говорить отдельно. Но ему я доверяю больше, чем себе. Зато после нескольких очень удачных работ Анджея с моим материалом я написала роман «Лестница Якова», главная героиня которого – театральная художница. И вот тут уж я разошлась так, как никогда в жизни не удавалось: ставила разные спектакли и Шекспира, и Чехова, в разных городах, с разными труппами, столько всего напридумывала, что потом пришлось долго текст романа сокращать. Наверное, меня можно считать вполне лояльным автором.
– Как вы сегодня оцениваете состояние общества? Это по-прежнему общество «недовылупившихся личинок»? Или же есть какие-то подвижки?
– Удивительно! Мне даже кажется, что «личинок» становится все больше, а цивилизация делается все более «подростковой». Созревание личности откладывается и даже отменяется. Но при этом нарождается какой-то новый человеческий тип, который я очень плохо понимаю. Но интригует…
– Вам интересно наблюдать за происходящим, за тем, что происходит с Россией (а происходят, как мне кажется, вещи существенные)? Как художнику и мыслителю, как матери? Какое чувство посещает вас, когда вы думаете о происходящем?
– Мне безумно интересно. Чем дальше, тем интереснее. Мыслитель я никакой, я и не претендую на эту роль. Моя роль скромнее: я наблюдатель. Чем дольше живу, тем больше восхищаюсь чудом творения, гением человека, красотой мира. Это вовсе не значит, что я ожидаю хеппи-энда. Но в отведенное мне время жизни, я уверена, еще многое произойдет такого, что меня восхитит и обрадует. А что потом мы, человечество, все вместе или поодиночке рухнем в тартарары, денатурируем, распадемся на элементы – об этом говорят самые умные люди планеты. Надеюсь, не очень скоро. Но если мировой порядок не подкорректировать, будет скоро.
– Весной Алексей Герман-младший представил картину «Под электрическими облаками», действие которой разворачивается в 2017 году. И начинается фильм с того, что сообщается: «Сто лет прошло после революции, а ничего не изменилось». Как вы думаете: действительно не изменилось? А если изменилось, то что? Или ничего не может в России принципиально измениться? Или меняется опять же на наших глазах, сегодня и сейчас?
– За эти сто лет мир изменился фантастически. Прорыв во всех областях науки, техники. Человечество живет в будущем. Изменилось все: существенно, что разрыв между образованным меньшинством и большинством со средневековым сознанием очень сильно увеличился. Гениальна метафора Герберта Уэллса об элоях и морлоках в «Машине времени». Скорость развития цивилизации стала фантастической – об этом знают генетики, молекулярные биологи, нейропсихологи, а кинорежиссеры и писатели знать пока не обязаны. Россия XIX века мощно развивалась, и у нас были хорошие шансы встать вровень с передовыми странами, но сейчас, к сожалению, мы уже не относимся к передовым странам. Боюсь, что шанс упущен. С другой стороны, именно в столь быстро меняющемся мире, с его планетарным сознанием, уже не имеет значения, в лаборатории какой страны синтезируют лекарство от рака, например; через короткое время оно будет продаваться по всему миру. Кстати, на днях прошла информация, что в Израиле синтезировали белок, действующий подобно прививке от рака. И ведь как только пройдет испытания, весь мир его получит. Интеллектуалы всех стран гораздо в большей мере способны к интеграции, к совместной работе на пользу всего человечества, чем политики и бюрократы, которых общество обязано сдерживать во многих отношениях.
– Что, по-вашему, может помочь России выстоять? Культура может ее спасти?
– А что может помочь выстоять тутси и хуту? Только огромный цивилизационный рывок, осознанное культурное напряжение. Только культура и может задержать уход с исторической арены.
– Как вы относитесь к формам государственного вмешательства в области культуры и образования?
– Как можно к этому относиться? Катастрофа. Николай Первый – цензор и редактор Пушкина, а Жданов наигрывает двумя пальцами «Чижика-Пыжика» и поучает Шостаковича, как музыку писать. Однако культура выживает с божьей помощью. С собственно образованием гораздо хуже обстоит дело – оно рушится. Впрочем, оно и не особенно нужно. С каким азартом высшие чиновники разорили Академию наук! Сами мы и проморгали шанс вырваться из заколдованного леса по собственной трусости и неспособности выстроить гражданское общество.
– Татьяна Толстая в одной из программ «Школы злословия» говорила: надо жизнь свою постараться построить так, чтобы с годами не потерять, а усилить интерес к себе. Вам с собой интересно?
– Мне с собой не скучно. Интерес со стороны незнакомых людей меня отчасти смущает, отчасти раздражает. Вот уж чего я не ищу, так это увеличенного к себе интереса.
Санкт-Петербург
Биография
Людмила Улицкая – российская писательница и сценарист, родилась в 1943 году в Башкирии, где находилась в эвакуации ее семья. Закончила биофак МГУ и два года проработала в Институте общей генетики АН СССР, откуда ее уволили за перепечатку самиздата в семидесятом году. С тех пор Улицкая, по ее собственному утверждению, никогда не ходила на государственную службу: она работала завлитом Камерного еврейского музыкального театра, писала очерки, детские пьесы, инсценировки для радио, детского и кукольного театров, рецензировала пьесы и переводила стихи с монгольского языка.
Публиковать свои рассказы в журналах Улицкая начала в конце восьмидесятых годов, а известность пришла к ней после того, как по ее сценарию были сняты фильмы «Сестрички Либерти» (1990 год, режиссер – Владимир Грамматиков) и «Женщина для всех» (1991 год, режиссер – Анатолий Матешко), а в «Новом мире» вышла повесть «Сонечка» (1992 год). В 1994-м это произведение было признано во Франции лучшей переводной книгой года и принесло автору престижную французскую премию Медичи. Во Франции же вышла и первая книга – сборник «Бедные родственники», в 1993 году – на французском языке.
Произведения Людмилы Улицкой переводились на 25 языков.