«Западный путь России закончился» — примерно с таким тезисом в середине апреля, на фоне ожесточенной холодной атаки на Россию со стороны Запада, высказались сразу три политолога — Федоров Лукьянов, Владислав Сурков и на наших страницах — Сергей Кургинян. Речь идет об окончании примерно сорокалетнего цикла, в рамках которого элиты России, разочаровавшись в советском проекте, приняли решение, что правильным будет добиться почти полного соединения с Западом, а точнее, с Европой. Европа от Лиссабона до Владивостока — пятнадцать лет назад мы и сами об этом мечтали.

Природа несостоятельности этого проекта (а о его несостоятельности сегодня вроде бы говорит развернувшаяся холодная война) неясна. Это может быть следствием попытки слишком плотного единения с Европой, или несогласия с этим США, или нашей внутренней неготовности к такому проекту, а может быть, и в первую очередь, неадекватно большим разочарованием элиты в проекте СССР и, как следствие, в творческом потенциале самой России. Как бы то ни было, вопрос опять задан: должна ли Россия мыслить себя как часть западной цивилизации или ей надо задуматься о своем пути, самобытном проекте?

Первый наш порыв поучаствовать в дискуссии был совершенно искренним. Однако довольно быстро встал противоположный вопрос: насколько прагматично сейчас говорить именно о цивилизационном выборе? Не будет ли такая постановка навязанной нам нашими «криогенными» оппонентами и нашими собственными комплексами? Не выведет ли такая постановка нашу политику из зоны прагматизма?

Наши комплексы проистекают из убеждения, по-видимому внушенного нам в годы той холодной войны, что все лучшее Россия всегда заимствовала у Запада. И, дескать, сама ничего хорошего с точки зрения социального устройства, политических институтов и схем управления произвести точно не может. Несколько примеров из истории СССР этот тезис легко опровергают. Коммунизм в его советской интерпретации был очень востребованным политическим товаром в Европе. И хотя коммунистические партии Западной Европы действовали с оглядкой на Москву и отчасти финансировались ею, но состояли они из итальянцев и французов. Кое-где у них был реальный шанс прийти к власти.

Почти весь XX век на Западе шла рецепция наших постреволюционных институтов: всеобщего образования, доступной медицины, пенсионной системы, государственного планирования (в том числе в форме планирования в крупных корпорациях). Не прошел незамеченным опыт индустриального сельского хозяйства.

Есть и совсем конкретный пример — NASA. После запуска нашего спутника американцы в 1958 году создали Национальное агентство по аэронавтике и исследованию космического пространства, которое представляло собой крупнейшую государственную корпорацию. Это было почти прямое копирование советской модели управления большими техническими системами.

Второй сильнейший комплекс — неумение создавать сильную экономику, мощные хозяйственные системы. История СССР это тоже опровергает, так как Советский Союз был второй по мощности экономикой мира. Хотя слабость потребительского сектора и то, что мы не сумели разогнать инновационную модель экономики в конце 1970-х, отрицать нельзя. Однако нельзя отрицать в второе место по ВВП.

Был ли советский проект западным по своим истокам или его надо считать сугубо русским прыжком в справедливое общество? Почти наверняка Сергей Королев с Игорем Курчатовым этот вопрос себе не задавали. У них были другие, практические задачи.

У нас тоже есть практическая задача — организовать настоящий экономический рост, основанный на национальном, а не западном капитале: денежном, физическом, человеческом. Очевидное текущее политическое обострение отчасти поддерживается слишком слабой нашей экономической ситуацией. В 2000-е годы, когда Россия как рынок не только открылась Западу, но и показывала внушительные темпы роста, «криогенная» война с нами была бы остановлена самим западным капиталом. Возобновив сегодня такой же мощный экономический рост на 6–7% в год (а это безусловно возможно), мы сможем экономически купировать многие политические разногласия с Западом.

И есть только два принципиальных обстоятельства, которые мешают нам сделать это. Первое — избыточная связь капитала российских элит с Западом. Второе — уже можно сказать традиционно колониальная денежная и налоговая политика в отношении большинства российских хозяйствующих субъектов. Для того чтобы изменить это, достаточно признать собственное право на прагматизм в экономической политике, так же, как мы это делаем в политике в целом.